Исповедь...Стр. 93 - и до конца
Выходит, вся моя жизнь — это болезнь. И история болезни просто иесть история моей жизни, отличная от огромного большинства только тем, что часть из нас попали в психушку, а часть Бог миловал. Но это еще не значит, что все, кто не стоит на учете — здоровые.
Мое очередное раздвоение началось в седьмом классе — с отчаяния. Первые два класса я проучилась в деревенской школе, а все последующие — в городской, элитарной, английской.
Сколько было стыда, страданий и мук, когда я, не зная названия, просто попросила в школьном буфете коржик, а одноклассницы презрительно поправили: «Это не коржик, а курабье». Я сидела тихая, забитая, боясь даже повернуться к мальчику, сидящему сзади, а Танька Шевченко, знавшая мои сердечные тайны, то и дело дразнила меня, что сейчас все ему расскажет.
Положение было такое невыносимое, что в классе седьмом я решила взбунтоваться — и откуда что взялось! Может, верно говорил один профори-ентатор, что основное мое призвание — актриса. Я стала громче всех хохотать, удачнее всех шутить — в общем, стала
душой класса. Но эта была видимость. Тот забитый ребенок так и остался внутри, я просто закрыла крышку погреба. С тех пор мне всегда удавалась эта роль «души компании», организатора и вдохновителя, но я-то знала, что это нечестно, в душе оставался зазор той тихони, которая не смела мне мешать, но была, очевидно, лучшей моей частью. Много позже, уже в университете, мне попалась статья Лиды Графовой в «Комсомолке» и как крапивой обожгла. Называлась она « Быть или казаться».
Я-то всю сознательную жизнь наедине с собой задыхалась именно оттого, что приходилось казаться, а не быть. Потом я сменила термин — игра. Уверенно вышагивая, уже взрослая, по начальственным кабинетам, я говорила себе: «У меня есть жизнь, и я ее — играю». И
хлестала себя своими же стихами:
... Актриса, лжесвидетельница, лгунья,
Мне роль не доиграть, не долюбить.
Лишь по вискам восходит новолуньем
Отыгранная правда седины.
Я горько плакалась старшим товарищам, что они вот, шестидесятники, — честные, всерьез живут, а я раздвоенная, не цельная, играю, а не живу. Плакалась, а потом поняла, что они
сами этот разрыв в себе просто не замечают, забыли и потому не видят свою театральность.
Так вот, именно в помешательстве, в маниакале эта раздвоенность почему-то исчезла, я ощутила себя цельным существом и, надо сказать, от болезни к болезни, выныривая из депрессии, становлюсь все тверже в этой своей цельности. Будто намывается песок под
ногами, и почва твердеет. Или это я все более заболеваю? В депрессиях же становлюсь еще более жалкой, чем та девочка, все эти годы просидевшая в погребе.
...Ну и пусть, пусть это будет лишь графомания, я и не скрываю свой шкурный интерес: зарыться в заросли букв от реальности, которая в депрессиях невыносима.
Спрятаться, скрыться — и все же свидетельствовать те дорогие мне образы, которые можно назвать произволом моего воображения. Я уже писала, что когда есть силы, то я отчаянно, мучительно люблю людей, ловлю малейший повод пообщаться с ними. Это тоже, наверное, из опыта коммунарского утопизма: на сборах каждое лицо, даже незнакомое по имени, становилось безумно интересным, притягивающим.
И не только на сборах. У меня в Москве была коллекция подъездов — с вычурной лепниной, огромными фонарями в чугунной оправе, куда я часто приходила, чтобы просто послушать сквозь стенку плесканье воды, когда моют ребенка, его лепет и фырканье. Заглядывала в окна на первых этажах за занавески, чтобы увидеть захватывающий сюжет: кусочек чужого бытия.
Мне и коммунарство было дорого тем, что там сказано о любви к дальнему, а не только ближнему. В юности в своих клубах мы мечтали жить общим домом, общим подъездом. Да и не только мы — вот и Дом нового быта, по примеру коммун тридцатых годов, строился в Москве, но новый быт не состоялся, здание отдали под общежитие аспирантов.
Но с нами останутся наши сны. Мы их расскажем детям — может, у них что-нибудь получится.
Вот, например, мое видение трех городов. Самый роскошный, хрустальный, по мере просыпания стремительно удалялся, остался только зубчатой кромкой на горизонте. Другой город был даже не город, а пашня, куда откуда-то привезли людей, это были анпиловцы.
Они сложили свои знамена и транспаранты вдоль межи и стали обрабатывать землю.
Молодцы, — подумала я, — наконец-то занялись делом. А третий город был самый уютный, простой и милый. Там жили не просто жители, горожане, а —соседи. Просторные холлы, удобные кресла на этажах отдельных квартир. После работы эти люди брали за руки или на руки детей и шли работать на огороды, на пашню. Этот город был почти узнаваем— вот только тихая радость и дружелюбие отличало его от некоторых известных мне внешне уютных городков.
...Явно становлюсь графоманом: уже неважно, что писать, важно писать, иначе весь мир рассыпается опять бессмысленными осколками. А так у жизни есть форма — слово. ...Гарри подарил мне облака. Когда ясно стало, что не увидимся, «мы» решили, что он будет посылать ко мне облака. Юра подарил деревья. В день моего отъезда из его горного лагеря после ливня поднялась вода в реках, он куда-то бегал, привез вездеход, и такой зеленый, сияющий взгляд у него был на фоне леса, что я вдруг по-новому увидела деревья — не массу стволов с кроной и скучной корой (я любила цветы, не деревья), а каждый ствол в отдельности, каждую чешуйку и застывший танец ветвей над ними. Облака и деревья — не так уж мало.
Один молодой человек яростно доказывал мне, что для жизни этого мало, что вообще так, как я, жить нельзя.
А я вот живу.
Иначе не получается.
Я старалась, и не раз.
КАК ЧИСТО, КАК ЗВОНКО МЫ КОНЧИМСЯ
Эту фразу я написала в самый ликующий, звонкий период любви с моим Учителем, еще до заболевания. Я увидела это как на картинке — с охапками жасмина вбегаем в комнату, в которой я жила в детстве, отражаемся в зеркале и зеркало — вдребезги. И нас больше нигде нет. Это ведь лучше, чем кончиться по капельке, как в песочных часах или в капельнице.
Почему-то именно в самые счастливые минуты любви с моими возлюбленными рождались строки о прощании:
В белых густых ромашках
хлещет шальной дождь.
А у меня однажды
был молодой муж.
Я прощалась с ними загодя, когда любовь еще царила на сцене, когда она еще не превратилась в сварливую нищенку, просящую стертые монеты былого богатства.
А с тем другим Юркой, ровесником, кто снился мне потом всю жизнь — это не Юра- Христос и не Гарри, мы и в совместной, такой далекой теперь жизни, не сказали друг другу о наших отношениях и пары фраз. Бродили по Москве с друзьями, говорили о газете, я как-то
обиделась, что он меня не замечает и, глянув в вечернее небо, громко сказала: «Вот улечу».
Он немедленно развернулся ко мне и очень строго, даже свирепо сказал: «Я тебе улечу!»
Когда же бесконечные переезды (у нас не было своего жилья) ослабили струну любви, он сказал только чью-то фразу: «Куда же потерялся он, хрусталик дня в начале мая?» Наш с ним дом всегда был полон людей, он, который, как мне казалось, меня почти не замечал, собрал однажды народ, а в конце заявил: «Сегодня вы были на нашей с Мариной свадьбе». Он как чувствовал, что в тот вечер я опять хотела от него уйти. Но как же я любила провожать его с балкона на рассвете в командировки: он шел упруго, собранно, не оглядываясь, а по обе стороны от него взлетали вспугнутые голуби. А то вдруг заявил однажды: «Я поехал в
Коктебель к своему камню заряжаться вечностью». Чем-то это меня очень обидело. Я «усадила» на стул его плащ, приделала сверху его фотографию, когда же он позвонил, что долетел нормально, сказала ему о своих приготовлениях и что сейчас бить его буду. Через три часа он стоял на пороге, обнимая меня: «Ты с ума сошла!»
А однажды, обидевшись на бесквартирье, а еще больше на то, что его это совершенно не волнует (мещанством он считал даже подметание пола у него перед глазами, так что я должна была дожидаться его ухода), я ушла ночевать к подруге. Он поставил условие, что я должна вернуться к таким-то часам. Я не вернулась, мы расстались. В отделе нас очень хотели помирить.
Гена Жаворонков потащил его ко мне на день рождения, но он и там себя вел так, будто меня вовсе нет. Я передала гостей подруге, стремительно стянула шубу с вешалки и умчалась к Учителю, который только накануне меня провожал, и целовать ему себя я не позволила. Тут же он и сам удивился: «Ух, как быстро мы оказались в постели». Но к Юрке он ревновал всю нашу совместную жизнь. И зря. Каждая моя любовь — первая и настоящая. Просто с изначальной горчинкой какой-то, ибо я с детства почему-то знала, что так сильно, как мне нужно, меня никто не полюбит.
Один только Гарри, которого нет. Просто мне с детства втемяшилось, что любовь — непременно с первого взгляда и сразу под венец, и радостное ожидание ребенка. Мне это казалось очень естественным. Но мои избранники явно не спешили в загс, перспектива ребенка их не радовала, тут бы мне и уйти, но я каждый раз решала остаться и влюбить его так, чтобы он забыл все страхи. И к загсу все так и было. И я дажесама надеялась, что все у
нас получится, но то ли я так и не могла внутри себя простить очередному мужу его изначальное «несказочное» поведение, то ли, наоборот, моя любовь была неглубока...
Главное —наступала минута, когда я жестко говорила себе: «Опять не тот». И, значит, надо продолжать поиски. И вот сижу я теперь без семьи, без детей, в болоте депрессии, и лишь фотография «несбыточного» — на столе. Петр Положевец, мой друг и главный редактор «Учительской газеты», спросил у меня, тот ли это, к кому я стремилась всю жизнь. Я твердо ответила: «Да». А вот теперь, в депрессии, я и этого не знаю. Я знаю только, что искать я больше не буду, что жизнь без Юрки кажется мне бездарным туманом, а жизнь с Юркой — висением над пропастью.
...И все-таки они все живы в музее моей души — драгоценные невянущие цветы каждой любви. Просто не стоит во имя следующего чувства топтать, принижать остальные. Я была
семь раз замужем. Юра говорит, что это мой педагогический отряд. Они все мои друзья, даже больше — родные люди. И неважно, кто был прав, кто нет, кто больше любил, кто меньше, важно лишь одно: любовь — была. И в итоге я очень радуюсь, когда мои бывшие
мужья женятся. Правда, не все. Один из них сказал мне: «После тебя трудно жениться».
...Заварю себе еще кофе, зажгу сигарету и буду дальше писать, чтобы не плакать. Вытру слезы.
...Последний, Леонтий, сказал, что я создана для любви, потом стал мучить меня по хозяйству, чтобы я в чистоте держала металлическую посуду, потом ужасно засуетился, сказал, что это не для меня и спасти нас может только творчество, усадил за предыдущую книгу, сам выстроил ее композицию. У него было мало денег, но он привозил мне всегда удобные, дешевые вещи. Только самоубийца может отказаться от такого мужа и избрать бродягу, который у меня в рамочке на столе. Все внимание Леонтия было поглощено мной, все внимание Юры будет поглощено детьми. Но я ведь тоже их люблю.
Надо выбирать человека из своей стаи.
Золотой у меня Владимир Анатольевич —я ему сказала, что пишу книгу о своей болезни и ужасно боюсь, что допишу ее, потому что тогда — только головой об стенку биться, а он мне сказал, что всегда подбросит новую тему. А вообще женщины затюкали сейчас мужчин совершенно несправедливо. Если сдержани целомудрен — значит, «голубой». Если весельчак и душа компании — значит, бабник. Я только сейчас, на своем примере, начинаю догадываться, какие у них прекрасные, любящие души и как жестоки мы ко всему тому, чего не понимаем в них и не можем понять, просто потому, что они — другие. И в психушках «от любви» далеко не только женщины лежат.
Вообще любовь — основной диагноз психушек. Чаще всего мужчина для женщины нынче — объект для охоты. Вот это я точно по себе помню: охота. Почему-то с глубокого детства я была уверена, что меня просто так никто не полюбит. Мама, считавшая всю жизнь, что
страдает от своей красоты и гордости, ни разу не похвалила меня, и я считала себя дурнушкой, а сестру мою мама подхваливала, и та выросла в полной уверенности в своих чарах. И так как на чары свои я не полагалась, а на случай «с первого взгляда» тоже нельзя
было определенно рассчитывать, то я решила искать сама. Завораживать, завоевывать и прочие глупости. Поэтому совершенно справедливо мужчины сейчас женщин побаиваются: каждая жертва тоже ведь чует охотника.
И меня от любой пошлячки-охотницы отличает лишь то, что я и вправду любила. А так — те же приемчики, те же выкрутасы. Встреча с Юрой помогла мне понять всю их пошлость и нелепость. В каждом письме — а писала я ему каждый день — давала честный отчет, правду ли я сказала в том или в ином случае или подсознательно все-таки хочу ему понравиться.
...Юрка, давай возьмем тайм-аут у текста и просто вспомним жизнь. Как мы сидели у тебя в Орехово-Борисово на кухне и наговориться не могли, как твоя тетя Вика приходила нас разгонять, как ты прищелкивал пальцами, докуривал мои окурки. Юрка, неужели нам
осталась лишь память?
А помнишь, мы гуляли по пирсу в Туапсе, и ты подарил мне охапку сирени, сказав, что никому раньше сирень не дарил и вообще цветы дарил только в самых исключительных случаях. И еще сказал, что у нас с тобой каждый вечер — как выпускной. И еще сказал, что
так видишь мир только со мной и с ребятами. Я поняла, что ты имел в виду — это когда все вокруг имеет свой смысл, и видение цельное, и ни одну деталь не просто не хочешь, но и не можешь пропустить, прохожих слышишь, даже если идешь по другой стороне улицы, и
когда мгновенно понимаешь раскладку любого конфликта, драматургию любой группы людей (а тогда уже можно вообще не действовать, а так просто — платок уронить, оно все и
устроится).
Мир проницаем, его смысл ясен для тебя, открыт. Но не чтобы описывать его и создавать новые теории или религии — а чтобы просто ехать в этом автобусе, человеком среди людей,
выйти на нужной остановке уже среди новых людей, войти в метро... То есть: жить, как все живут, но с некоторым более острым, чем у других, обзором видения, масштабом мышления.
А теперь я тебе скажу, что такое видение стало для меня постоянным только после последнего приступа и это постоянство даже утомляло, я к нему не была готова, я не знала, как с этим жить и постоянно твердила: «Хочу быть как все. И чтоб все было как всегда».
...Прошу тебя, не отвлекайся, как я, не клади кусочек сирени в гербарий, держи его в своей руке, ибо для меня наша жизнь грозит опять стать гербарием; депрессия — это смерть любви. Даже очень сильной... Но потом, если любовь настоящая, она вернется с еще
большей силой. Ну вот, тайм-аут не удался, слишком интересные мысли в голову пришли.
...Мы же каким-то нюхом находим друг друга во всех наших «стаях». А сколько их было, этих стай, и счесть невозможно. Но каждый раз мы стремились именно к этому: к расширению картины мира в сознании ребенка и ее гармонизации (я не умею плеваться, как
ты, от занудных слов, поэтому просто пользуюсь ими, когда они подходят по смыслу).
...Сам понимаешь: я все хочу найти смысл и цель моего сумасшествия, надеясь, что оно тоже чему-то служит, какому-то развитию. Мой младший друг Паша Зайцев сказал, что я своими
текстами даю людям дышать — тем, кого осталось не так уж много. Что я проводник света и прочие хорошие вещи, когда я рыдала ему в телефон от своей тщетности и неуместности.
...Ночью, после похорон Листьева и заплаканного, растерянного лица Гурченко в кадре телепрограммы с этих похорон, я видела сон о ночном сборе актрис. Мы их провожали к месту сбора. Дело было ночью. Я зашла за Гурченко, она, не успев снять, опять надевала
перчатки, раз надо куда-то идти. Я не знаю, что у них было, на сборе этом. Я только видела, что все они смертельно устали. Несколькими днями раньше по телевидению даже Ширвиндт
в прямом эфире старался, но не мог выдавить из себя улыбку. Помню, что во сне той же ночью за мной «закрепили» Татьяну Доронину.
...Санитарки в психушках похваляются своими пациентами: «Танечка Самойлова, как сыграет роль — так сразу к нам». Психушки давно стали бытом для многих семей.
Печальной, привычной необходимостью. Психические болезни — заурядными расстройствами в числе прочих.
Я же упрямо хочу докопаться до причин, почему и зачем у меня все-таки крыша поехала и никак на место не встанет.
Какой в этом смысл? Если за грехи — то я знаю их, это грехи молодости. Один из священников хватался за голову: «Они ко мне идут с одним и тем же: блуд, блуд». Он даже изобрел теорию, что дети реализуют подсознательные желания взрослых. А раз война
разлучила мужчин и женщин, то сексуальные потребности ушли в подсознание. Вот выросшие дети и взбесились. Мы в свое время ни о чем таком не думали, просто первая волна сексуальной революции накрыла именно наше поколение, чье отрочество и юность пришлись на шестидесятые. Все запреты были сняты, как старомодные, новые нормы еще не были созданы, все стало можно с каких угодно лет. В нашем поколении все же существовал некий предел: до восемнадцати — нельзя, а потом — можно. Поэтому мы с моим первым мальчиком (для нас первым был тот, с кем ходят на свидание и целуются в подъездах), имея идеальные условия для физической близости — отдельную хибарку, где была его
мастерская, задвигали занавеску, раздевались и просто подолгу друг друга рассматривали. И никто ни на кого не кидался. Мы с чистой совестью поехали на зимние каникулы к нему в деревню, и я очень удивлялась, что на нас смотрели из всех окон, как мы шли, держась за руки. Поездка в Москву на слет победителей Всесоюзного конкурса школьных сочинений полностью расторгла и без того непрочный союз с Лешей. Маме я рассказала о нашей
поездке, но мне и в голову не пришло сказать ей, что мы уже целовались, да еще как. О целомудрии, потере невинности взрослые до сих пор, по-моему, не умеют разговаривать с детьми, поставив на место сказки про аистов учебное пособие про устройство половых органов и наводнив рынок порнографией. Вот и вся революция. Содрали покров тайны, сказки, от чего еще в Библии предостерегает сюжет о пьяномотце и поведении его сыновей, и получили восьмиклассниц, рожающих сразу двойню. А бывает, шестиклассницы, и даже еще раньше. Я хорошо знаю нашего ведущего сексолога Игоря Кона, разделяю его взгляды,
но порой мне хочется спросить и у него, и у читателей: а не пора ли вернуть сказку, хотя бы для самых маленьких?
Недавно увидала, как на пляже на рваненькой подстилке, прижавшись друг к дружке, лежали двое настоящих ангелят лет по пять-шесть, постукивая зубами от холода. Я села рядом с
ними, удивившись, как таких малышек отпустили одних на пруд. Оказалось, их молоденькая мама сидит с третьим малышом, а папы у них всех разные, они заняты на работе. «А интересно, как вы на свет появились?» — задала я провокационный вопрос.
Востроносенькая, с мечтательными глазами девчушка пискнула: «А меня аист в клювике принес!» Вторая же, перевернувшись на пузо, с важностью ответила: «Не-а, а меня в капусте нашли». Я думаю, так рано помудревшая их молоденькая мама найдет со временем способ,
когда и в каких формах трансформировать сказку в реальность. Детям ведь не меньше, а то и больше честности в половых проблемах нужна совсем другая честность: чтоб папы не
изменяли мамам, а мамы хранили верность папам. Чтобы не было ссор за захлопнутыми дверьми: «Детям этого знать не положено». Семья, где родители просто любят друг друга, ценнее ста томов самых мудрых пособий по половому воспитанию.
Говорят: любовь уходит. Не мне, конечно, с моими разводами об этом судить, но ее можно вернуть. Просто нужно, чтобы кто-то старший ненавязчиво взял на себя эту ситуацию.
...Когда я выяснила у вечно молчаливой Кати, что Леша уехал отдыхать один в Крым, я по ее также вечному, но такому печальному сейчас «Угу» поняла, что надо спешить. Сразу по
приезде позвала Лешу в редакцию, почти без слов мы все поняли (Леша — мой младший друг, воспитанник). Разговор у нас был жесткий, чуть не до Лешкиных слез. Я ему сказала: «Неволить я тебя не вправе, но ставлю условие: верни ту принцессу, которую ты взял со школьной скамьи и тут же сделал ее измученной матерью! Я не знаю, как, но верни— подарками, серенадами, чем хочешь, ты сумеешь, и вот когда у подъезда выстроятся в ряд лимузины, чтобы везти Катеньку на бал — только тогда имеешь право отпустить ее или самому уйти». Катя оказалась тоже восприимчивой к моим советам: нашла работу (малышку полностью взяли на себя родители), стала пользоваться косметикой — и теперь это семья,
где я отдыхаю и душою и телом. Леха совсем одомашнился.
...Так вот, в начале семидесятых мне позвонила знакомая журналистка, принимавшая участие в моей юношеской судьбе, и стала умолять, чтобы я спасла ее восемнадцатилетнего сына, направив его к Симону Львовичу Соловейчику в Переделкино, ибо только он один может объяснить, чем отличается коммунизм от фашизма, потому что мальчик готовит восстание. Сима устало согласился. К нему все знакомые родители слали своих девочек и
мальчиков с их бесконечными конфликтами. Илюша приехал, они хорошо поговорили и разошлись каждый при своих взглядах.
Я поняла, что «тащить» Илюшу придется мне. Я ходила за их ватагой вместе с психиатром Ильи, который считал, что Илью ведет мания величия, я была другого мнения. Илюша уже, как он говорил, поднимал рабочие окраины. Тогда я завела с ним роман. Я искренно
восхищалась им. И он тоже. Он сильно в меня влюбился. А я с тех пор не знала покоя ни днем ни ночью, ибо Илья мне все рассказывал. Ожидая допоздна Илью, я по чисто российской привычке нашей вслушивалась в шаги в подъезде: не идут ли брать. Но я не боялась, я очень хотела, чтоб они пришли. Чтоб я им все высказала, до чего они довели страну и детей, что лучшие из ребят готовы опять идти «на Сенатскую». Но они не пришли.
Вместо этого Илью вызвали в органы, порекомендовали не заниматься политикой, расспрашивали и обо мне. Илья сказал, что я всегда агитировала его за коммунизм, что было чистой правдой. Говорил он мне об этом так торжественно и героически, с бледным от
волнения крупным своим лицом (он вообще был похож на Пестеля), что я рассмеялась — и тогда вдвоем еще с одним мальчиком из моего клуба они решили, что я — сотрудница КГБ и
мой клуб нужен лишь как приманка, чтобы слетались мотыльки.
Вот тут я уже даже смеяться не могла, так тошно мне стало. На роман с ним у меня уже не хватало душевных сил, да и после разговора в органах он присмирел. Когда мы расставались, он сказал, что я такая же, как и все уличные девки, я и это стерпела. Я признавала частичную правду этих слов. Теперь они конфузятся, когда я им напоминаю об этом, просят, чтоб я их простила, что они жизни не знали, я же прошу: не Надо забывать ваш суд надо мной, не надо
из-за знания жизни снижать требования к чистоте и правде любви. Строже моих ребят меня никто не судил. И я благодарна им за этот суд. И за то, что вопреки моим опасениям почти все они создали очень хорошие семьи, за редким исключением. Так, все они возятся с одним парнем, чтобы направить на путь истинный, а он говорит: «Это они мне все прощают потому, что я для них живое олицетворение, как нельзя жить. Не будь меня — они сами
были бы хуже». Я же горжусь своим клубом еще и потому, что он так и продолжает оставаться кругом, в котором каждого видят, и судят, и прощают. Мы выработали свои нормы жизни.
Пригодились и мои советы. Все в клубе, как один, влюблялись в Женю Двоскину— хрупкую, прехорошенькую, с фигуркой вечного подростка. Она же надувала губки, когда очередной провожатый вызывался ее провожать, жаловалась мне: «Ну вот, опять всю свою
биографию рассказывать». Узнавая об очередном поклоннике, отмахивалась: «А, это как корь, все должны переболеть». Вот такая ледышка. Когда же к этой девочке-подростку пришла любовь, а он, как на грех, любил другую, то мы часа три просидели у озера в
Ботаническом саду, и я рассказывала ей то, что должна была рассказать мама, о чем принято у подружек шептаться по углам, а мы с Женей обсуждали совершенно свободно — вернее, это я говорила, а она впитывала, глядя в траву и теребя цветы...
...Мне мой Учитель говорил: «Живем в грехе». — «Почему? — удивлялась я. — Ведь ты сам в наш первый вечер сказал, что тоже свободен». Оказывается, эта «свобода» значила вот что: когда гости в доме, то все вместе сидят за столом, а в остальное время папа живет в другом месте и туда никто из домашних не ходит: папа работает. Или как у моей подруги просто есть Старший муж и Младший муж.
Я никогда не понимала и не принимала такие семейные отношения, я не хвалюсь — может, просто потому, что у меня не было детей. И все же для меня жить не по лжи начинается с самого сложного — с семьи. Иначе эта ложь так и не отлипнет всю жизнь.
...Когда одна из старших наших девчонок-коммунарок, приехавшая из Челябинска с еще двумя парнями-коммунарами (потом оказалось, это был любовный треугольник), стала советоваться с Женей и Сашей Фурманом, делать ли ей аборт, и те пришли ко мне с полными ужаса глазами: как, убить живое? Про себя я тогда подумала: тоже нашла, у кого спрашивать, они ведь жизни не знают. Теперь я понимаю, что лучше не знать жизнь, сидеть в башне из слоновой кости с вмонтированным в ней маяком и светить тем немногим,
которым еще нужен и важен свет не только для рыбной ловли. А эта самая жизнь, которую мы не знаем, пусть себе устраивается как хочет, наше дело светить. А если сам недостаточно светел — сходи в церковь, покайся. И дальше свети. И пусть лучше с меня никогда не
снимут диагноз, пусть я буду сидеть в своей идеальной башне, постоянно терпя катастрофы и обвалы, чем приму запыленный, утомленный взгляд людей, «знающих жизнь».
...Я ему говорю: «Пашенька, я же грешила много». А он отвечает: «Во всех это есть, но далеко не все могут, как Вы, нести свет. Свет во тьме светит.
И вообще все наоборот: это они, а не мы, сидят в башне. Каждый в башне из своего панциря.
А на нас просто нет никакой брони». Вот последние друзья ушли от Паши (предварительно выкачав из него всю энергию, идеи, мы ели), усмехнувшись на прощанье, что, естественно, «он жизни не знает».
Тысячи раз слышали я и мои соратники это откровение. И никто ведь не скажет: «Ты не знаешь жизни — а она такая прекрасная!» Нет, сама фраза уже содержит в себе обвинение жизни.
Меня не покидает чувство, что с детства меня ведут, переплетаясь, две силы, пронизывая меня — как два крыла, как две ветви: черная и белая. Черную можно назвать чувственностью, страстью, похотью, белую — любовью. Я знала, что черную в себе надо
убить, растоптать, но я думала перехитрить ее и просто всю эту мощную энергию каким-то образом перевести в белую. И общение с Юрой меня к этому подталкивало. Но главный путь шел через лабиринты больниц. Мне даже кажется порой, что меня ведут по какой-то крутой лестнице: когда приступ (то есть бред) — это горение, сгорание, вспышка, затем спустя некоторое время опять депрессия, а за ней — ступень, оказавшись на которой, обнаруживаешь все меньше и меньше черного в себе, оно-то и сгорает. Белое — крепнет.
...А в последний раз в бреду явился «хозяин». Властелин. Он, кажется,каждый раз являлся, но его-то я и забывала. Он был Властелином — в общем, вел себя как прежние секретари обкомов в своих лесных домиках или теперешние мафиози (временная оболочка тут не важна), этот приперся из времен Тараса Бульбы. Ему надо было угождать, а еще ему, если не ошибаюсь, нужна была я. Мама хитростями и угощениями отвлекала его внимание, а спасла
меня Галя Положевец, жена моего друга, она просто легла со мной, и Властелину было сказано, что место занято. Уж не помню, но как-то он испарился. А всю ночь, пока это происходило, я твердила маме: «Ну пусть же он зайдет, я же знаю: Юра — в прихожей».
«Встань, посмотри сама», — отвечала мама. Но это я воспринимала, как какую-то очередную ее хитрость.
...На утро мама удивлялась, почему я на нее со злостью смотрю и называю на «Вы». Мне, правда, довольно скоро пришло в голову, что никого она не обслуживала, а просто уже которую бессонную ночь дремала с больной дочерью. Может, все это и происходило в
каком-то там измерении, но бейте меня, режьте на куски — в прихожей стоял Юра! Даже если он сам этого не знает. Даже если это просто измерение моей мечты. Я верю: если в моих мучениях и спасениях тебя не было, Юрка, то тогда, значит, в той
прихожей был Гарри. Гарри, которого нигде нет, кроме моей души.
Тут матушка, прочтя эту фразу, строго спросила: ты же это только для книги? Ты же знаешь, что никого в прихожей не было?
Люди добрые, люди хорошие— не убивайте!
Не убивайте моей веры в то, что где-то там или совсем близко, или вовсе в других мирах, но он все-таки стоит в прихожей.
То ли Гарри, то ли Юра— словом, Тот, Которого Нет... Просто не решается войти. Но вы тоже верьте: он может войти. В любую минуту.
ТА, КОТОРАЯ ЕСТЬ...
И вот я опять сижу на даче. Жара, июль. К рукописи не прикладывалась три года, ибо Сашка Фурман (Фур, Фура) разнес ее в пух и прах. Сколько, говорит, можно туда-сюда из депрессии в подъем бегать (маниакалов у меня давно уже нет) и вообще, надо писать не «я», а — «она». Ему хорошо, он роман выпустил, который так и называется: «Книга Фурмана». О детстве своем с младенчества: Фурман встал, Фурман пошел, Фурман покакал... Так у него же направление такое — «новый реализм», а у меня — всего лишь, очевидно, «искренний сентиментализм», который, по словам М. Эпштейна, должен придтина смену постмодернизму. (От скромности я не умру.) Впрочем, Олег (бывший муж), работающий в
журнале «Вопросы литературы», сказал, что вещица моя — премиленькая (он даже назвал сию повестушку превосходной), и заявил, что жанр для нее в литературе, оказывается, уже есть: называется «человеческий документ». Документ — так документ, человеческий — и на том спасибо. Но после фурмановского разгрома я была безутешна...
Спасибо тебе, Борис Минаев, что ты опять меня спас. Явился вчера (мы соседи на даче) и сказал, что вещь замечательная (или что-то в этом роде), но надо дописать концовку. Вот я и пишу. А еще раньше, при выходе из депрессии, я вдруг ощутила, что она—последняя. Ни маме, ни сестре не сказала. Сказала лишь Фуру и тебе, Борька. Ну дай-то Бог.
Если депрессия опять не нагрянет — напишу вторую — «Та, Которая Есть». О том (и тех) удивительном чудесном, что помогало мне выздоравливать. А пока все эти симптомы обнадеживающие оставлю при себе. Кстати, и Руденко Инна Павловна (обозреватель
«Комсомолки» и старший мой друг), и Раюшкин в один голос твердят, что вот-вот моя циклотимия выдохнется, годам к пятидесяти уж это точно. А сейчас мне — сорок восемь.
Ну что ж, можно и подождать еще маленько в крайнем случае. Тем паче, что в Борькином журнале «Огонек» (он там зам. главного редактора) сказано, что существует пять признаков, симптомов гениальности, так вот два из них у меня уже есть: высоколобость и циклотимия.
Осталось всего ничего: парочка-тройка каких-то там синдромов, ну какие наши годы!..
На сим остаюсь
Вечно Ваша
С поклоном
Марина Заречная
(естественно, псевдоним)
дача, поселок Мамонтовка
по Ярославской железной дороге,
Московская область.
6 июля 1999 года.
НЕТ И НЕ БУДЕТ
Май 2001 года.
Разговор в приемной клиники на Каширке:
— Ну, что случилось?
— Я устала.
— От чего?
И почти хором с В.А. дружно ответили:
— От самой себя.
— Так и запишем.
(В историю болезни, вестимо.)
2 августа 2002 года.
С облегчением узнаю, что мой случай МДП неизлечим.
Пригодилась формула Владимира Леви, что есть три категории больных: психически
больные, душевно больные, духовно больные.
Иногда, чтобы душе спастись, она вынуждена уходить в психоз.
Вот и все. Свобода.
Меня могут не лечить — я неизлечимая. От винта! Можно завершить дурацкую книжку эту,
не дожидаясь выздоровления. Смело могу ставить в эпилог песенку Вероники Долиной:
...А советские сумасшедшие
Не похожи на остальных.
...Нет, советские сумасшедшие
Не такие, черт побери!
Им Высоцкий поет на облаке.
Им Цветаева дарит свет.
В их почти человечьем облике
Ничего такого страшного нет.
Уезжаю на дачу писать.
Уже под своей фамилией. Не темно ли вам на дороге?
Я бегу, я спешу — извините меня.
ДО встречи.
Фрези Грант
Бегущая берегом моря
Август 2004 года
НИЧЕГО НЕ СБЫЛОСЬ - КРОМЕ ЖИЗНИ
Ну что же, делать было нечего - надо было жить. Или, как говорится, ничего не сбылось, кроме жизни. А это не так уж мало. Не так ли?
И все-таки пока пишу — надеюсь. И верю в чудо. И буду продолжать свои записи...
Как подснежники из-под снега,
Загораются окна — звезды.
Значит, будет не очень больно.
И прощаться совсем не поздно
6 часов утра. 6.10.2005.
Центр психического здоровья
Марина Заречная
================================
Письмо авторам
|
