Исповедь... Стр. 1-25
Марина Заречная
ИСПОВЕДЬ НОРМАЛЬНОЙ СУМАСШЕДШЕЙ
НОВАЯ ГАЗЕТА Москва 2006 ИНАПРЕСС Санкт-Петербург 2006
х х х
МАМЕ
х х х
Памяти звезд и сверчков.
Ты слышишь? - сверчат.
х х х
Жизнь — это мимолетный цветочный сор и немного грустно.
Это вмятины на траве, стойко хранящие силуэты отдыхавших на ней тел. Мотыльковый трепет, легкий солнечный свет, кружево теней от узорчатой листвы на тропинке... Не Вечность, а мгновение. Я знаю: в Саду Жизни Его нет. Но Он есть в Саду моей Памяти. А это уже кое-что.
У ПРОФЕССОРА
Я заболела весной, в апреле. Почти пятнадцать лет назад. Любимый человек уехал — я пыталась его материализовать. Мне нужен был двойник — с «оригиналом» я жить не могла — он был женат, у него дочка училась в четвертом классе.
В процессе «материализации» я мысленно столкнулась с одним не то ангелом, не то инопланетянином, который кружился над землей, и ему некуда было воплотиться. Я за компанию решила и его через себя воплотить. Так родился образ, который я со временем
назову Гарри. Он изначально был соткан из моей любви.
Тот первый раз происходил на квартире моего старшего друга, профессора, к которому я удрала, скрываясь от мужа. А за мужа я вышла замуж, чтобы отрезать любимому человеку пути ко мне. Вышла замуж и подружила их, чтобы через друга он не смог переступить. Вот такая я авантюристка.
Хорошо помню тот первый яркий день на квартире у профессора. (А мне говорят, что бред — это беспамятство. От чего же я его хорошо помню?)
За окном летали птицы и струился солнечный свет. Над кроватью у профессора висела репродукция картины Рембрандта «Даная». Вот и я, как она, хотела принять в себя солнечный свет. Окружающие меня не понимали: примчался мой муж с моей сестрой, вызвали психиатра, решили меня увести в больницу. Я садилась в машину, именуемую в народе «психовоз», в полной уверенности, что меня везут на свидание к любимому человеку в березовую рощу. Я уже видела его внутренним взором: высокий, широкоплечий, в синем
плаще, в серебряной седине кудрей, откинутых назад с высокого чистого лба.
Профессор, опекавший моего героя (а я к тому же писала о нем очерк в своей газете), послал ему телеграмму с просьбой срочно приехать. А сестра, когда меня уже увезли, послала ему письмо с требованием высказаться о его намерениях на мой счет. В семье у него от этого письма был скандал. И чего они к нам привязались? Жаль, мама тогда еще не жила в Москве — она, быть может, просто дала бы мне отоспаться. Вот все, что нужно, по-моему, для преодоления психических приступов моего типа: отоспаться. Но окружающие были напуганы моими визитами к окну и думали, я хочу выброситься. А я просто смотрела на птиц и впитывала солнечный свет.
НА ЭКРАНЕ СОМКНУТЫХ ВЕК
А накануне того дня, ночью (я примчалась к профессору около полуночи) ко мне впервые явились видения. Или как там еще можно назвать проекцию работы подсознания на экран сомкнутых, а то и открытых век? Сны наяву, грезы, видения...
Надо сказать, что мы с друзьями с детства бредили коммунизмом (бредили в обычном, не психиатрическом смысле этого слова). Поэтому неудивительно, что первым ко мне явился (или я к нему?) Карл Маркс. Перед глазами появилась брусчатка мостовых, пушечные ядра — очевидно, Французская революция — и потом Маркс в виде чугунного памятника. Он на моих глазах отливался в памятник, а я отлетала с земли, и вслед мне грохотал его голос
почему-то по-русски: «Запомни! Высшее творчество — социальное!» Я запомнила.
Потом пожаловали Ленин с Крупской. Опять брусчатка, только уже московская: Ленин и Крупская идут по Москве за гробом Инессы Арманд. А над ними (над нами? ибо я тоже, очевидно, рядом иду, раз вижу брусчатку под ногами) несется песня на мотив песни
«Песняров» про Олесю: «Инесса, Инесса, Инесса! Там птицы стучат в поднебесье... Останься со мною, как песня!»
Какие-то, вишь, еще железные птицы в поднебесье подвернулись... А в итоге нарисовался мой Учитель, сбежавший в свое время ко мне от жены. Он у меня перед глазами заплясал мелким бесом под мелодию старой студенческой песни, которую он очень любил: «Они
песни поют, они горькую пьют и еще кое-чем занимаются. Через тумбу-тумбу раз...» и так далее. Я подумала, что Учителя моего простил кто-то там наверху — и он обрел свободу.
Вслед за ним должна была, я чувствовала это, пожаловать еще и его жена. Наши общие друзья называли ее «ворожеей», но тут уже я струхнула и — очнулась на квартире у профессора.
В ГАННУШКИНА
Этот сюжет видений начался еще на квартире у профессора. В отличие от встреч с Марксом и Лениным, исполненных в грязновато-бурых, тревожных тонах, этот сюжет шел в светлом,
блистающем тоне. Он дал повод моим друзьям называть меня ясновидящей. В нем шла речь о двух этапах некого переустройства мира (назовем его привычным словом «перестройка»), которые я «предвидела» еще в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, на заре своей болезни. Так вот, тот первый этап был замешан еще на брусчатке, по ней спешил мой Учитель на какую-то свою борьбу в сопровождении общей для обоих этапов мелодии о Беловежской пуще. Только в первом этапе мелодия звучала ускоренно, твердо, стаккато, а второй... О, это целая поэма! Это был наш период — мой и моих ребят, которых я растила в клубе при редакции в начале семидесятых годов. Этот сюжет я досматривала уже в больнице.
Вот его описание: на фоне яркого солнечного синего неба торжественно взметаются ввысь в ритме с плавной, замедленной мелодией «Беловежской пущи» ослепительно белые фонтаны
снега. А на их фоне распоясавшиеся солдаты в расстегнутых гимнастерках играют с мальчишками в снежки. Это была картина ослепительного счастья. Но в ней была капелька крови, которая вплелась в этот сюжет с моего полотенца в изголовье кровати: очевидно, кровь шла носом. Я смотрела эту картину с ликующим чувством! А сама в это время лежала на вязках — в больнице привязали к кровати руки-ноги и плечи («хомут»).
Это — утром. А ночью того дня, когда меня привезли, мне убедительно казалось, что сейчас меня позовут какие-то умные люди, которые вершат судьбы — в Бога я тогда еще не вполне
верила. Мне казалось, то есть я была убеждена, что они находятся надо мной, на втором этаже, и что у них там совещание. Люди в кожаных куртках из песни про летчиков: «Кожаные куртки, брошенные в угол». А при приеме в больницу я думала, что меня встретят кагэбэшники, ведь все знали, что психушки — для диссидентов.
Но принял меня уставший врач, по виду которого было ясно, что к КГБ он не имеет никакого отношения. Тогда мне привиделось, что после моего пребывания в больнице (маниакал, то есть подъемно-бредовое состояние, всегда имеет в себе манию величия) двери всех психбольниц распахнутся и больные выйдут на свободу, распевая пени и звеня бубенцами. И вот сейчас мне кажется, что это исполнилось, что и впрямь все психи — на свободе. Взять ту
же Госдуму, митинги нынешних коммунистов, теледебаты политиков...
Но нет, политике — не место в моем рассказе. Тогда же, в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, я была оставлена наедине с реальностью психбольницы: никто меня никуда не позвал. Первые дни были в остром бреду и на сильных уколах. А я еще дезориентировала врачей криками типа «Не стреляйте в белых лебедей!» Это я продолжала в уме писать начатую статью о директоре магаданского детдома, столкнувшегося с золотой мафией,
которого хотели спасти его ученики, славшие ему письма со всей страны — как белых лебедей. У врачей же одно на уме: если «не стреляйте!», то мания преследования и, значит, дополнительные уколы. На меня приходили смотреть как на музейный экспонат: дело в том, что в бреду, в отличие от всех остальных здешних буйных, я не употребляла матерных слов.
На меня смотрели с уважением и больные, и санитарки. Одна девушка-экстрасенс назвала меня Джульеттой, ибо в бреду я постоянно звала своего любимого. Я же продолжала свои
УСИЛИЯ по материализации, пользуясь формулой Маркса и философа Ильенкова о том, что личность — это ансамбль отношений. Вот мне и казалось, что если я воссоздам из разных окружающих меня в больнице людей этот «ансамбль» (из глаз, лиц, фигур), то возникнет, зародится, как узелок на переплетении ниток, и мой любимый.
Человек всегда найдет, на чем свихнуться. Я вот начала с марксизма. А в последнее время и до религии дело дошло.
Именно больница имени Ганнушкина стала моими университетами жизни. Тут собрался весь «цвет общества»: наркоманки, воровки, проститутки с редкими вкраплениями перепутанной интеллигенции. Тут я научилась драться, разнимать дерущихся. Я и из вязок в бессонные ночи быстренько научилась выкручиваться, доводя до бешенства санитарок.
Первое время уколы мне делали насильно. Я кричала, что они убьют моего ребенка. Из каких-то иных измерений в мою бедную голову занеслась мысль, что я беременна (от солнечного света, наверное), но не реальным ребенком, а новой эпохой под названием «Золотой Век Детства». Вот я и вопила, что они (медсестры и санитарки) мне его изуродуют.
Но зла я на них не имела, называла их куропатками, вспоминая стихи Николая Заболоцкого о Марине Цветаевой:
Ах, как скучно жить Марусе в городе Тарусе —
Петухи одни да гуси — Господи Исусе...
А главное — я хотела помочь всем больным, каким-то шестым чувством понимая, что' они хотят выразить, даже хроники, вообще не возвращающиеся в нашу реальность.
Врачи меня любили. Жаль только, давали себе право судить о моей личной жизни. Они вынесли приговор, что мой любимый человек и есть моя болезнь, мой диагноз. Вот тут они меня и сломали (но только на время).
Я безвольно кивнула, и заведующая отделением (потом ее сменили), торжествуя, посмотрела на младшую коллегу. Она вообще и раньше радостно-победно смотрела на меня, приговаривая: «Хорошо видеть результат своей работы!» Но в тот раз, когда я покорно кивнула и заведующая, было, пошла дальше, младшенькая воскликнула, уличая меня: «Да Вы смотрите, у нее слезы на глазах!» — «Это слезы радости!» — победно, как отрезала, за-
явила заведующая, крутанув хвостом туго стянутых волос. Вскоре началась депрессия. Так я выразила в стихах ее суть уже после больницы:
Все соборы беззвучно изорвали,
Вместо горных вершин — суховеи.
И холодная зелень мая
Стала тусклой мечтой о снеге,
Обесцвеченной и отпетой,
Как отцветшие волосы
Сольвейг.
И бредут в немоте поэты,
И куда-то пропали боги.
Затяну поясок печали,
перестану дышать тобою.
Белый чайник себе поставлю.
И ошибку в себе открою.
Убеждена: нельзя психиатрам так однозначно судить о личной, сердечной жизни пациентов, нельзя, даже если любовь проходит в форме бреда. Ведь не мной замечено: зависимость психически больных от психиатра колоссальна, власть его над душами ничем не ограничена и ни с чем не сравнима. Психиатрам больные верят, как Богу. И нельзя, нельзя, нельзя ломать любовь, даже ради спасения пациента, его возврата в реальность. Иначе в реальность озвратится убитая душа.
А тут еще эта грязь, смрад, плесень и подтеки на стенах, мат-перемат на кухне, куда за обедом посылают дежурных больных, жуткая одежда для гуляний: старые телогрейки и разбитые, типа солдатских, ботинки. Оказавшись в этой реальности и впав в тяжелую депрессию, я с тоской вспоминала лучезарные дни маниакала, я хорошо помнилавесь свой волшебный бред, когда я внутри себя бежала, как по мосточкам через болото, по сюжетам
сказок. По архетипам сознания, если пользоваться выражением психолога Юнга. А мне тогда казалось — это моя умершая бабушка подсказывает мне сказочные сюжеты, как мосточки над трясиной бреда.
Потом, повторяю, все погасло. А возродилось только осенью, когда я поехала в командировку и встретила своего любимого. Той же силы поток образов, ассоциаций хлынул на меня будто с небес, ну а врачи в Москве сказали: заболела снова. Действительно, впереди
был новый виток болезни — уже с новым именем.
И плюшевые звери, тебя покуда нет, поговорят со мной...
Его мне послал Господь как утешение за ту любовь, несбыточную. Впрочем, новая любовь оказалась, как показали все последующие годы, не намного сбыточнее.
Наш общий друг однажды зимой попросил меня как журналиста спасти человека, находившегося в очень тяжелом состоянии в связи с постоянными гонениями со стороны властей. Его звали Юрой. Мы пришли в его квартиру на Садово-Черногрязской улице, и я с
первого мгновения, как в романах пишут, увидела: это он. А он взял гитару и сказал, что подберет ко мне музыку — получилось «Расцветали яблони и груши» про Катюшу и бойца.
И еще он сказал, что его нет в живых, что остался только пепел. Я заметила, что пепел — хорошее удобрение для новых всходов. Был он высок, бородат, красив и несчастлив. Долгие годы над ним тяготели и тяготеют до сих пор наветы, а в прошлом — суды, Бутырка, принудлечение в психушках...
Я радостно сообщила маме в тот вечер, что нашла как раз того, кого нужно: диагноз «вялотекущая шизофрения», обвинение в педофилии. А он ни в чем не был виноват.
Продолжал полулегально работать с детьми вопреки всему. Вот мой герой, как раз мне по плечу. Мама только обреченно вздохнула.
В общем, второй раз меня увозили в больницу уже из подъезда его дома, в котором я одной мне понятными способами "расколдовывала» этот подъезд от злых сил (Юры дома не было):
расплескивала по ступеням и стенам пузырьки с разноцветной тушью и, кажется, даже духами (вот дура-то!). Притащила Вике, его тете, ворох своих бус и ожерелий (в моем бреду она была царица морская, которая просто так мне Юру не отдаст). А еще в те дния всем незамужним женщинам раздавала мелкие незабудки из эмали — разорвала свое ожерелье.
Одну незабудку подсунула под дверь бывшей Юркиной жены (она жила в той же квартире в ожидании разъезда), чтобы у нее все хорошо сложилось без Юры. В общем, «психовоз» мне вызвали в этот раз его тетя с бабушкой.
И опять — санитары, вязки, уколы, материализация... Я близорука, а в «острой», поднадзорной палате очки не положены, потому моя фантазия беспрепятственно творила из расплывчатых силуэтов окружающих людей материальное предвоплощение Юры (потом
нечто схожее я видела в кинофильме «Собачье сердце»).
Помню острое чувство всепоглощающей тоски еще тогда, когда я бормотала у него в полутемном подъезде — а вдруг его нет со мной?! (Я-то была уверена, что он незримо присутствует рядом.) Вдруг мою речь, обращенную к нему, никто в целом мире не слышит?!
...Я звала по привычке кого-то,
Но в ответ в этом царстве теней
Даже голос мне не был дарован,
Страшный голос: «Меня нет нигде».
Это сейчас, когда я учусь верить в Бога, я избавилась от этого леденящего чувства глобального, тотального одиночества. Есть, кому слышать меня.
А тогда — я просто ждала. Это было невыносимо: он так никогда и не пришел ко мне в больницу, но я не роптала и не ропщу. Со мной были его песни, я ими дышала, ими жила.
Ими работала. Это у нас с ним общее: постоянная работа с людьми.
Медперсонал использовал мою энергию на полную катушку: старшей медсестре я писала рефераты по марксистско-ленинской философии (она училась на каких-то курсах), проводила политинформации, концерты, заведующей отделения (уже другой, сменившейся) помогала внедрять что-то вроде системы Макаренко в жизнь психбольницы: в качестве председателя совета больных проводила с ней по субботам общие собрания, следила за гра-
фиком производственных работ в мастерских, в отделении, в столовой какого-то завода.
Не знаю, как сейчас, но при советской власти у каждого отделения психбольниц был свой производственный план, который нужно было выполнять за чисто символическую плату, да еще и участвовать в соцсоревновании. План этот съедал у медперсонала не меньше сил, чем само лечение. А для больных... Какой кретин назвал это трудотерапией?
Пациентампсихбольниц нужен не монотонный, скучный труд по склеиванию коробочек, продергиванию резинок в пластмассовые козырьки от солнца, клепанию металлических изделий в мастерских и мытью полов в заводской столовой, а — творчество. Ведь по
преимуществу все, лежащие в этих больницах, обладают мощной фантазией, воображением.
Это понимал Ганнушкин в начале века. В нашем отделении сохранился его бывший кабинет, отданный уже в нынешнее время под комнату свиданий с посетителями. Сохранился огромный дубовый стол, старинный рояль, пальмы в кадках и совершенно завороживший меня громадный шкаф темного дерева со стеклянными дверцами. Там, за стеклом, стояли игрушки, мастерски выполненные: тряпичные фигурки людей и зверей. Продукция больных начала двадцатого века. Ганнушкин знал свое дело. Не понимаю, почему в отечественной официальной психиатрии, в отличие от зарубежной, почти не практикуется терапия искусством, творчеством? Наверное, просто денег не хватает. Этот шкаф СЛУЖИЛ мне местом отдохновения. В душе оживала песня Юры: «Мы души игрушек, заброшенных вами когда-то». Я пробиралась в одиночестве к заветному месту, усаживалась на корточки у
дверец, наблюдая игрушки, и напевала про себя песенку Веры Матвеевой: «...И плюшевые звери, тебя покуда нет, поговорят со мной...» Это было моей отдушиной, когда сердце замирало от нежности и смиренного ожидания.
...Жизнь души как мотылек, зажатый между пальцами, трепещет и не дается к воплощению в прокрустовом ложе слов.
Это всегда мешало мне писать о пережитом: получалась неправда. Но теперь мне просто некуда, кроме слов. Один из моих нынешних докторов, сотрудник Центра психического здоровья Александр Николаевич Коренев утверждает, что для меня лучший способ
выздоровления — публикация своего бреда, всего пережитого в болезни.
А я хочу выздороветь. Вот и пишу, начхав на невоплотимость Правды Жизни. В конечном счете, все вокруг нас — условность, относительность, а правдив и абсолютен один лишь Бог,
Его Слово, а наше — лишь отчасти.
...Мы вторичны.
Мы все — приблизительны.
Мы лишь копии копий.
Спасенья
В мире нет
От тоски повторенья.
И — смертельной жажды
Первичного.
«ТЫ МЕНЯ ВЕЗДЕ НАЙДЁШЬ»
Но есть еще одно глубинное чувство, которое меня ведет в этих записках, — боль за моих девочек, оставшихся в психбольницах, особенно — за хроников, чей мир вовсе невыразим в наших словах и понятиях. Но я почему-то каким-то шестым чувством их понимала. Одну из них я называла Олесей — из больных никто не знал ее имени: вогнутая от постоянного лежания спина, щербатый рот. Родителей у нее не было, только сестра, которая перестала
забирать ее домой после того, как Олеся разбила телевизор. Я удивлялась: как может телевизор быть дороже сестры? Олеся, в основном, лежала без движения, что-то бормоча себе под нос, и лишь изредка подходила к окну и начинала вопить на все отделение с чьих-то матерных слов: «Хочу ...ться!», прогибаясь вперед деформированным позвоночником. Я становилась с ней рядом у окна, мы молча общались, она успокаивалась. В тот день, когда Олесю навсегда увозили в загородную больницу для хроников, мы также молча стояли с ней у окна. И вдруг она неожиданно тусклым голосом, но внятно и почти осознанно сказала мне, глядя в окно: «Я знаю, ты меня везде найдешь». Я тебя везде найду, Олеся. Я — помню.
Мне надо их помнить, чтоб хоть как-то озвучить, материализовать их существование в нашей реальности, в которой их, вроде, и нет ни для кого, кроме санитарок, врачей и близких родственников, если таковые еще имеются.
Вторую девушку, совсем девчушку с густой, короткой стрижкой, звали Светой, но себя она называла «он». Больше ничего из ее бормотания разобрать было нельзя. По ее знакам и мычанию я поняла, что себя она считала оленем и потому жевала сушеную траву, а попросту — табак, который она добывала, потроша чужие сигареты, за что получала бессчетное количество тумаков. Она постоянно сидела на толчке, у нее был геморрой, и откликалась
только на просьбу добродушной полной санитарки спеть песенку. В ответ она запрокидывала голову и тут же, на толчке, в немыслимо бешеном темпе выговаривая слова, начинала петь: «А нам все равно, мы волшебную косим трын-траву». Она, как я поняла,
хотела спасти все живое. Мотив всеобщего спасения очень силен среди душевнобольных (вспомните «Красный цветок» Гаршина).
Другая девушка с зелеными печальными глазами, ставшая инвалидкой после того, как со словами«С Богом!» шагнула вниз из окна с четвертого этажа и чудом выжила, очень хотела
развесить по всей земле плакаты всего с двумя словами — «Берегите воду». Ее глаза были очень похожи на глаза моего Юры, поэтому я еще в бреду выделила ее среди остальных, потом мы с ней встречались уже после психушки, я ее навещала в обычных больницах, в которых она лежала с позвоночником по инвалидности. Это ни с чем не сравнимое братство — единение больных в психушках, объединенных одним желанием: выздороветь, выйти оттуда, зацепиться, задержаться хоть чем-то в реальности.
Могу свидетельствовать: болеют, как правило, очень хорошие, сердечные, душевные люди.
Моя мама, будучи в нашем отделении председателем совета родственников, начинала свои поздравления больных с очередным праздником со слов, что здесь собраны самые тонкие, самые восприимчивые люди — и эти слова необычайно поддерживали моих подруг. Я же с радостью готовила для них концерты с их же участием, собирала деньги и закупала с девчонками угощения на праздники, устраивала танцевальные вечера с приглашением пациентов из мужского отделения и очень сожалела, что мои друзья-музыканты не принимали всерьез мои просьбы придти к нам поиграть и попеть. Люди добрые! Не пугайтесь психбольниц, не отрезайте жизнь людей в них от своей реальности, если уж не можете не сдавать нас туда. Мы — такие же, как вы, только немного другие. Мы очень хотим быть обычными, быть —как все, даже если это у нас никак до конца не получается.
Письмо авторам
|
