ЛГ. Соловейчик
Источник: Литературная газета, Москва
Дата выпуска: 28.10.1998
Номер выпуска: 43
Автор: Валерий ХИЛТУНЕН
Заглавие: ДУШИ ИЗРАНЕННОЙ СТРУНА...
Соловейчик был бы классным музыкантом, ну в крайнем случае музыковедом,
если бы труба не позвала его на беспризорный стык педагогики и
публицистики. Я помню, что по-настоящему счастливыми глаза Симы становились
лишь в высоких концертных залах - он таскал меня к Науму Латинскому, Кате
Новицкой, думая, что мне это так же интересно, я вежливо слушал и громко
хлопал, чтобы доставить удовольствие Мастеру, почему-то упорно числившему
меня тоже по музыкальному ведомству. Я был молод, работал в "Алом парусе",
строгая, но справедливая начальница наша Инна Руденко уже объяснила нам,
желторотым, что все правильные люди должны испытывать к Соловейчику пиетет,
потому что он живой гений, да я и сам видел, что это скорее всего так,
смотрел патриарху в рот, хотя было тому всего сорок с небольшим.
Люди большой культуры редко уходят к детям. Тут требуется нечто, помимо
таланта.
На сцене Большого театра выступало немало способных людей, но спасать
беспризорников ушел лишь один Станислав Шацкий. Говорят, он был дьявольски
талантлив как оперный певец, он мог бы сделать блестящую карьеру, уехать на
Запад, как, собственно, и сделали все его дореволюционные друзья, но он
остался, он вывез чумазых марьинорощинских бан-дитенышей на природу и за
двадцать лет своей добровольной каторги сотворил на месте нынешнего
Обнинска педагогическое чудо, после посещения коего главный учитель
американских учителей по фамилии Дьюи даже обращался к психиатру, поскольку
у того от вида воспитанников Шацкого поехала крыша от восторга, смешанного
с непониманием.
Выготский до ухода в детскую психологию подавал блестящие надежды как
театральный режиссер. Чуковского и Маршака высоколобая научная публика чтит
как первоклассных переводчиков и литературоведов, это мы, грешные, знаем
дедушку Корнея больше как автора Цокотухи и Бибигона, где всякие разные
мелкие твари чудесным образом произрастают в бесстрашных спасателей.
11 процентов населения земли по складу характера принадлежит к
"аварийщикам". Эти люди проявляют себя на всю катушку лишь на пожарах, при
наводнениях, на войне. В остальное время они мало чем интересны, ленивы
даже.
Некоторые люди, населяющие планету, принадлежат к разряду "тревожных
локаторов" - у них до предела обострено чувство тревоги, они улавливают
сигнал надвигающейся беды там, где всем остальным ничего еще не видно и не
слышно. Обычно у этих людей очень развит музыкальный слух, их корчит от
всякой фальшивой ноты, и можно представить себе весь ужас их положения в
нашем мире, насквозь пронизанном фальшью...
Соловейчик, видимо, принадлежал к обеим категориям. Он жил как на пожаре,
тогда еще не очень очевидном. У него была как бы постоянно повышена
температура, причем не по Цельсию, как у всех нормальных тружеников, а по
Фаренгейту, 451 градус - когда сама собой возгорается бумага, гибнет
культура и перестают крутиться глобусы.
Откуда он мог видеть ЭТУ картину, ставшую уже привычной в моих нынешних
командировках? Заснеженный школьный двор, на котором нет детских следов, а
только собачьи да птичьи, автоматический звонок, который забыли отключить,
и он каждые сорок пять минут созывает Никого в Никуда. Вот и вся музыка,
вот и вся тревога...
Наша послевоенная педагогика была населена кем угодно, но только не Шацкими
и не Макаренко. Однажды в соседнем государстве я вляпался в каверзу, когда
нас привели в музей, поначалу показавшийся мне антропологическим. Я,
правда, удивился, что на лицах некоторых неандертальцев были очки...
Оказалось, что экспозиция эта - выставка бюстов тех, кто возглавлял
народное образование. Общество, которое позволило себе ТАК обустроить свою
школу, было на все 100 процентов запрограммировано на кризис. Из этого
кризиса есть единственный выход - в срочном порядке призвать или вырастить
десять тысяч Соловейчиков, не мешать им, ублажать концертами, но и торопить
- нам жить недолго, если не подрастут спасатели. Но где их взять, десять
тысяч - или хотя б одного...
На нас, птенцах гнезда соловейчикова, лежит несмываемый грех - мы так и не
разобрались в том, что он говорил, не ответили на заданные им вопросы, не
продолжили его хирургические операции над текстами, которые при первом
чтении кажутся бредом провинциального графомана и лишь после препарации и
огранки обнаруживают признаки гениальности. Сима много раз ходил ради нас
на разведку в те не вполне адекватные области бытия, где и произрастает
будущее. Как он сам-то не сбрендил, общаясь с упертыми, капризными,
странными носителями завтрашних истин, которые и друг друга-то терпеть не
могут и лишь его уважали всем скопом...
Они и не могли быть иными, эти упрямые люди, которые после смерти Сталина
лет по тридцать копошились на своих педагогических огородах, - тут только
воля и нужна да неприхотливость, чтобы выжить даже в керосине, уж до
чего-нибудь гениального да добредешь. Шаталов думал удивить Симу,
рассказывая, как он печатает на одном листе по восемьдесят писем длиной
всего в одну строчку: "Друг, приезжая на наш подпольный семинар в Донецк 19
октября - при одной закладке получается под копирку сразу триста
приглашений... " А другой гений в Питере упорно объяснял Симе, что такое
Исаакиевский собор, указывая на Казанский, - так и не признал своей ошибки.
Он не обижался на них, он чему-то учился у них, любил их, как детей.
Он даже лелеял мечту собрать всех новаторов, о которых писал, под одну
крышу, в какой-то школе возле станции метро "Профсоюзная".
Он тосковал по Человеку. Он музыку искал в душах. Часто ошибался, попадал
не в ту комнату, куда шел. В тридцатилетнем возрасте запал на коммунаров,
очарованный их песнями, звонким паролем "Наша цель - счастье людей, мы
победим, иначе быть не может!", переругался со всеми, с кем мог, отстаивая
идеи Игоря Петровича Иванова, корнями уходившие в наследие Макаренко. "Алый
парус" придумал, "Орленок", страну на уши поставил, а что получил?
Сердечный приступ, о котором почти никому не рассказывал, - малолетние
комиссары поставили какого-то Плохиша в центр круга, нацепив ему на шею
табличку "Не орленок", и плевали в него поочередно. Тут музыкой не пахло -
тут Пол Потом несло. Сима не вылезал из библиотек, пытаясь понять, что он
сделал не так, почему из бутылки какой-то не вполне правильный джинн
выпорхнул? Черт его знает, может, это Макаренко чего-нибудь поднапутал? Не
зря. может, его так Крупская ненавидела? Рванул в сторону Шацкого, пытался
воодушевить на подвиг и сделать символом возрождении тишайшего дедушку Мишу
Скаткина, последнего из соратников полузабытого нашего педагогического
титана. Сима судорожно искал Образ. Долго маялся с текстами Сухомлинского,
которые представляли собой чудовищную смесь потрясающей мудрости с
глубокомысленной ахинеей, сделал невероятное - процедил все эти тысячи
страниц, оставил то, что действительно работало, ужасно горевал, когда
бывшие гонители Сухомлинского почти все как один, поголовно записались в
его доброхоты и начали переиздавать ВСЕ его тексты. Сима не зря НЕ ездил в
Павлыш, ему была нужна дистанция, отстраненность, чтобы "сделать"
Сухомлинского. Его поиски истины снова и снова заводили в тупик. Оно и
понятно - работу эту должны были делать десять тысяч Соловейчиков,
объединенных в десятках педагогических изданий, выходящих миллионными
тиражами, а что мы имели? До чертиков уставшего, смертельно больного
человека, с которого спрашивали полной мерой, не как с себя. Жуткая
картина. Сима стар, еле двигается, приехал на съезд новаторов, все живут в
дощатых домиках, а ему как патриарху выделили номер в гостинице, что стало
предметом обсуждения и осуждения. Он тогда сказал не лучшую из своих фраз:
"Если бы вы знали причину, по которой я уже не могу жить без удобств, вам
бы стало очень стыдно... " - и тут же ему отпарировала злая и умная тетка:
"Симон Львович, из ваших книг я поняла, что всякий человек не меньше любого
другого человека. Вы ведь не спросили меня, нет ли и у меня каких-нибудь
причин НЕ жить в дощатом домике!" Я не знал, что в той ситуации надо было
сделать, причин и права бить ту тетку у меня не было, Сима действительно
всю жизнь безоглядно проповедовал свободу, равенство и братство, вот и
нарвался, когда надорвался...
К концу жизни он стал бояться сумасшедших, уже не бросался в дорогу по
каждому письму, где между строк ему чудилась гениальность. Другого такого
"эксперта по будущему" страна, видимо, не скоро родит, а это, конечно,
невесело, потому как иначе узнаем, куда плыть на нашем утлом суденышке...
Тех светлых шизиков, которые требовали РАЗРУШИТЬ до основания все здание
школы, чтобы на пустом месте начать все заново, Сима гнал с порога. Ему
казалось, что все это от лукавого - оргдиалог Ривина, большие суггестивные
группы Эрхарда, тренинга личностного роста. Ему казалось, что все это - для
интеллектуальной элиты, а она и так не погибнет, а он всю жизнь
провозглашал тост за успех своего абсолютно безнадежного дела - счастья
ВСЕХ людей, но, может, он и прав - ведь глобус раскрутить можно только всем
миром...
Письмо авторам
|
